От этого сна Иван Петрович всегда просыпался в холодном поту: душераздирающий свист в воздухе, от которого, казалось, лопались перепонки, и глухой удар чего-то массивного и тяжёлого о землю. И когда, преодолевая животный страх, он поднимает голову, то видит перед собой наполовину вошедшую в бруствер окопа авиационную немецкий бомбу и недалёкие, разрывающие землю столбы взрывов…
— Вот и смертушка моя пришла, — и Иван еще сильнее срастается с землёй, еще плотнее прикрывает руками голову, но взрыва не последовало. — Пронесло, — думал боец, вытряхивая из ушей могильный песок окопа. — Но откуда такой дикий свист, холодящий душу, напрягающий нервы, готовые в одночасье лопнуть, как гитарная струна. Только потом более бывалые окопники подсказали, что фрицы для психологического воздействия на противника одновременно с бомбовым грузом сбрасывали продырявленные бочки из-под горюче-смазочных материалов
— Когда же кончится это кино? — с горечью подумал ветеранов. — Ведь прошло более 60 лет. Самому уже за восьмой десяток перевалило, а эта картинка перед глазами, как — будто вчерашняя…
Он спустил с кровати худые ноги и тихо позвал:
— Марфа! — никто не откликнулся. Только чёрный кот, выгнув спину дугой, стал тереться о его голые ступни. —Тьфу ты! Вот старая развалина. Уже год, как я ее похоронил…День — то какой красивый! Надо вставать. Почистить картошки, проверить гнезда несушек, истопить печь, ведь сегодня должны приехать внучка с мужем и правнучек. Они всегда навещали 9 Мая, раз в год…
Перед тем, как заняться нехитрыми делами, Иван подошёл к висевшей на стене рамке с пожелтевшими от времени фотографиями. Посмотрел на портрет жены, взял в руки довоенное фото, на котором запечатлена сельская футбольная команда, в которой он — Иван.
— Кажется, одели самое лучшее, что было, а как неуклюже выглядим в одежке, нередко с чужого плеча, — подумал ветеранов. — Сегодняшняя молодёжь это не одела бы.
Иван стал всматриваться в некогда знакомые и дорогие лица: мы вместе призывались одним военкоматом, в конце июня 1941 года. А домой вернулись только трое: я, Петька Сидоренко — без ноги и Леня Лавров — без руки. Видно, есть у меня ангел-хранитель: до Берлина! дошел, а кроме лёгкого ранения в голень, ни одной царапины. Остальные друзья-товарищи сложили головы: кто под Смоленском, кто под Могилёвом, кто под Кличевом, кто под Варшавой, кто в Восточной Пруссии, а кто и вообще неизвестно где сгинул. Самое обидное, что сосед, Николай, погиб уже после капитуляции Германии. Петю и Леню схоронили, так что один я и задержался на этом свете.
Старческие пальцы плохо держали картофелины. Поэтому на их очистку ушло довольно много времени. Наконец чугунок был отправлен в печь. «А глазунья к приезду гостей успеет высохнуть, поэтому приготовят сами. Газ есть».
Иван не любил готовить на газовой плите. То ли дело русская печь. Даже самое нехитрое блюдо из нее — щи из квашеной капусты со свиной косточкой, принесенной с базара социальной работницей, казалось вкуснее.
В уголку мерно тикали ходики. Иван посмотрел на них и отметил, что за воспоминаниями не заметил, как прошло время: «Пора бы уже быть!»
Он вышел на улицу, опираясь на трость, прошел несколько десятков шагов в сторону остановки. Автобус уже отъезжал. На площадке — ни души. Слезы обиды навернулись на глаза. На отяжелевших ногах он направился домой. Достал из шифоньера военную форму с орденами и медалями и стал внимательно оглядывать. Ее он надевал раз в год, по случаю Дня Победы. Почистить, погладить — всегда этим в последнее время занималась внучка. Сегодня он сам поставил на столе медную кружку воды, изредка окунал в нее щётку и старался убрать лоснящиеся пятна. На некоторое время это удавалось, а по мере подсыхания они вновь проявлялись. Иван Петрович еще раз пристально посмотрел на себя в зеркало и отметил: не на свидание к девушке иду, а на встречу с боевыми друзьями. В центре посёлка, у братской могилы, собирался митинг. «По старой православной традиции надо бы помянуть убиенных», — подумал ветеранов. Он долго заворачивал в газету бутылку горькой, на хлеб аккуратно порезал кусочек сала и завернул в лист от школьной тетради. Все сложил в авоську. Раньше этого он не делал. Поминали дома, за столом, как казалось, с самыми дорогими и близкими ему людьми.
Как ни старался Иван Петрович (люди ведь смотрят) твердо ставить шаг, это плохо у него получалось. В одной руке — авоська, в другой — трость, и сапоги вдруг стали какими-то тяжёлыми, как и награды на груди. Он долго и внимательно вчитывался в фамилии на постаменте, но среди них его друзей не было. Нет, однофамильцы были, но не было имён с той довоенной футбольной команды. Когда заиграли марш «Прощание славянки», Иван Петрович твердо решил: иду на гражданское кладбище к Пете и Лёне.
Сельский погост находился километрах в двух от посёлка. Мимо ехали машины с городскими родственниками односельчан. Но никто не обращал внимания на одинокого, неуклюже идущего старика. Только одна притормозила, но из раскрытой дверцы ветеранов услышал женский голос: «Ты посмотри на его сапоги, грязь неделю из салона выметать будешь!» Иван посторонился и, как бы извиняясь, сказал: «Нет, не нужно! Езжайте! Я сам!».
Когда Иван подходил к холмикам, где покоились тела Петра и Леонида, ему стало совсем плохо. Он устало присел на скамеечку и прошептал, как бы обращаясь ко всем погибшим: «Простите, друзья, что не я, а вы не вернулись из боя…»
Ивана Петровича нашли на третий день. Тревогу подняла женщина — социальный работник, которая, придя, не обнаружила хозяина дома.
Михаил Белов.
